Журналист Егор Сенников продолжает серию разговоров о духе времени с российскими публичными интеллектуалами. Сегодняшняя беседа – с Александром Филипповым, философом, профессором НИУ ВШЭ и специалистом по философии Карла Шмитта.
Почему интеллигент и интеллектуал по-разному относятся к государству? Ждет ли Россию новая перестройка? И почему элитам нужна идеология для передачи власти по наследству? – вот основные темы этого большого разговора.
– Если начать вспоминать самые заметные и самые освещаемые события, происходившие в России в гуманитарно-интеллектуальной сфере в уходящем году, то на ум сразу же приходят такие сюжеты – атака на Европейский университет в Санкт-Петербурге, арест Кирилла Серебренникова, дело «Седьмой студии» в целом. К этому списку можно еще добавить недавнее увольнение Петра Багрова из Госфильмофонда. Как вам кажется, все эти события укладываются в рамки какой-то одной тенденции, и если да, то как его можно было бы назвать?
– Довольно трудно ответить однозначно, так как это сильно зависит от позиции наблюдателя. В определенной системе координат это, безусловно, звенья одной цепи. Но то, что имеет один и тот же смысл для наблюдателя, не всегда имеет одни и те же причины. Каждое из перечисленных событий вызвано целым комплексом обстоятельств, часть из которых неизвестна.
Я верю в то, что у всех этих событий есть нечто общее, но вот в то, что у всех этих событий есть единый центр принятия решений, я скорее не верю, это очень сомнительно. Общее, которое многих тревожит, можно описать довольно простыми словами: идет культурно-политическое противодействие Западу, противодействие модерну – причем в самом широком смысле этого слова, без тонкостей. И вот в чем суть: раньше было более очевидно, что политическое соперничество стран может происходить даже тогда, когда многие ценности у них общие. Ценности общие, а интересы разные. Это нормально в политике. А вот сейчас нельзя не зафиксировать широкий ретроградный, антимодерный тренд, то есть отказ от этих общих ценностей, который обусловлен не только политическим соперничеством. Его, этот тренд, пока нельзя считать единственным, господствующим и наиболее адекватным объяснением всех описанных неприятностей, но он есть, и он нарастает.
– Просто часто можно услышать, что причина этих событий заключается в том, что якобы российский режим по сути своей антиинтеллектуален. Вы с этим можете согласиться?
– Это очень узкое понимание интеллекта. Для людей, которые изучали историю философии, отождествление интеллекта с культурой модерна кажется неадекватным. Конечно, свобода рациональной дискуссии, критическое отношение к авторитету и традиции, готовность признать собственную неправоту и поражение в споре, постоянное движение к новому через отказ от старого, иногда очень болезненный, – все это скорее чуждо тем, кто хочет нами командовать. Но это и не наша специфика. Консерваторы на Западе давным-давно говорили об опасности критической субъективности, не останавливающейся ни перед чем. У нас слов таких не знают, а смысл опасений тот же. Только вот эта старая уютная борьба модерна и традиции далеко не все может объяснить в нашей сегодняшней жизни. Останемся, конечно, в рамках этих определений, иначе придется многое вводить дополнительно, но будем помнить об этой условности.
Есть другая составляющая модерна, благодаря которой он в широком смысле и победил традицию – пусть, может быть, и не до конца, – это инструментальный интеллект. Этот интеллект напрямую не связан ни с рациональной культурой, ни с современным искусством. Условно говоря, если вы возьмете «секретного конструктора», который прямо сейчас создает эффективное оружие – в полном соответствии с научным принципами, – и пригласите его на какой-нибудь современный спектакль или дадите прочитать современную книгу, то он, возможно, с вашими восторгами не согласится. Можно быть эффективным техником и культурным ретроградом. Можно – в качестве начальника – поощрять технический интеллект в самых разных областях, хоть в военном деле, хоть в экономике, но при этом делать ставку на условные «духовные скрепы». И в этом смысле не получается сказать, что современные власти настроены против ratio, в таком инструментально-техническом смысле. Может, у нас и не торжество рациональности повсюду, но оружие стреляет, свет в домах горит и коммунальные платежи проходят. Всего этого без рациональности не бывает. Но можно ли ограничить рациональность техникой?
Это старая проблема России и многих других стран – проблема сочетания культурного модерна и технического интеллекта. Традиционалистам кажется, что культурный модерн разрушает солидарность в обществе, наносит удар по каким-то основам совместного существования людей, будь то общая вера, определенная интерпретация истории, принятая и затверженная иерархия художественных текстов и т.п. – и поэтому его бы хотелось затормозить или вовсе остановить. Но культурный модерн доказывает свою необходимость, ссылаясь на то, что без него не будет технологического модерна, жизненно важного прогресса. Когда-то советские ученые могли себе позволить легкую (реже чуть более тяжелую) фронду, привечая опальных художников. У них было чувство социальной защищенности, иногда, впрочем, ложное чувство. Они знали свою необходимость. В наше время нет инстанции, внятно репрезентирующей технический интеллект как часть универсального модерна. Нет никакой прямой связи между условным спектаклем Серебренникова и эффективностью нашего оружия. Если бы эта связь была, то доказать все можно было бы проще. Но ее нет, как нет и прямой моментальной связи между политической свободой и техническим прогрессом, и отсюда вытекает множество проблем.
– То есть, грубо говоря, проблема в непонимании того, что такое гуманитарное знание?
– Да, причем не понимают не только гуманитарное знание, но и современную культуру вообще. Я имею в виду не рынок культурных благ, потому что если не со всем, то со многим, что имеет внятное денежное выражение, у нас полный порядок. Есть и ценители, и готовность вкладываться. Я же говорю о понимании большого социального значения современной культуры, именно в тех ее формах, которые чужды обычному человеку со здравым смыслом, воспитанному на добротной традиции, но не искушенному в новейших тенденциях. Я сам такой человек, и меня полностью перевернуло когда-то в Париже посещение Центра Помпиду; совсем немного вещей произвели на меня впечатление, но я ушел оттуда совершенно другим человеком. Личный опыт ничего не доказывает, но мне это помогло для себя сформулировать следующее.
Я понял, что способность современного искусства развязать человеческое воображение, заставить его видеть, творить, фантазировать по-другому – это такая вещь, без которой любая страна в конце концов умирает. Именно непопулярное, не народное, не несущее ничего утешительного и не укрепляющее солидарность должно быть поддержано как публичное, потому что это сложным образом влияет на состояние общества в целом. Как есть живая традиция, так есть живой модерн, ставящий на ней крест, и эта борьба благотворна для зрителя.
– А где должен быть в этой ситуации интеллектуал? Вот в разгар ситуации с Кириллом Серебренниковым появилось письмо режиссера Вырыпаева, который довольно яростно отстаивал позицию, сводящуюся к тому, что с российской властью сегодня сотрудничать нельзя. Прав он или нет?
– Это зависит от конкретных людей и положений. Если есть люди, которые могут обойтись собственными силами, без использования сложившихся институций, то вероятно, что они могут достичь большего, чем люди, от этих институтов зависящие. Но это не единственный путь – вот прямо сейчас вы интервьюируете человека, работающего в государственном университете, который приписан к правительству Российской Федерации; условия работы в университете таковы, что они позволяют мне, с одной стороны, заниматься тем, в чем я специалист, а с другой стороны, вести с вами разговор, не особенно оглядываясь на последствия. Только надо всегда помнить: если сам ты сыт, это не значит, что голодных нет. Такие простые умозаключения постыдны.
Наша жизнь устроена таким образом, что в ней есть довольно большие острова относительной свободы, но переоценивать размер острова и степень свободы неправильно. Художники в России, конечно, к этому относятся по-разному. Они у нас в значительной степени наследуют культу романтического гения, а он не должен обращать внимание на такие мелочи.
– Получается тогда, что тут появляется такое противостояние: есть интеллигент, известный российский (и не только) нарратив – и есть интеллектуал. Интеллигент зачастую ассоциируется с ситуацией политической несвободы, интеллектуал – нет. Можно ли сказать, что время интеллектуалов в России уходит и у нас снова появляются интеллигенты?
– Само понятие интеллигенции не только русское – в различных видах оно появлялось в разных странах. Если говорить скучным социологическим языком, то социальная группа, использующая инструментальную рациональность, называется интеллектуалами. Интеллектуал – это более или менее совершенный техник. Если нужно сделать экспертизу того, что будет, если упадет какой-нибудь мост, или тех последствий, которые может вызвать готовящийся законопроект, – нужен интеллектуал. А интеллигент – это критик, который ставит большие социальные вопросы и на интеллектуала смотрит с подозрением. Между ними всегда существует большое напряжение.
В самом радикальном виде это выглядит так. Интеллигент говорит интеллектуалу: «Ты сотрудничаешь с режимом, помогая ему продлить свое отвратительное существование, а без твоей интеллектуальной помощи репрессивная системы давно бы уже рухнула».
А интеллектуал отвечает: «Она не рухнет, просто если мы не внесем свой интеллект, то она станет еще хуже. Если не рассчитать бюджет, все платежи остановятся, если искусство не будет давать утешения, люди еще сильнее озвереют, если профессора перестанут преподавать, дети все равно вырастут, но только без переданных им знаний». А интеллигент тут отвечает так: «Может быть, это работало бы в других странах, но наша страна настолько ужасна и бесчеловечна, что пусть лучше все погибнет».
Такой радикализм интеллигенции имеет довольно большую традицию – и последний аргумент интеллигента может быть довольно сильным в некоторые эпохи. Еще раз: каждый вопрос надо доводить именно до этого пункта: хотите лично вы, чтобы все погибло – и как можно скорее. Если да, будет один модус действий, если нет, тогда что? Мне кажется, что на такой вопрос ответ должен давать не эксперт, а каждый человек сам себе, отвечая своей совестью.
Комментариев нет:
Отправить комментарий